Ночь провели скверно: во-первых, было очень жарко и душно, а во-вторых, была всего одна только кровать, правда, широкая. Сначала мы легли поперек, так что ноги от колен болтались на воздухе, и полночи промучились. Сначала сердились и ссорились, потом начали хохотать. Еле заснули. Наутро всей компанией пошли осматривать арабскую часть. Бродили по всяким улочкам и переулочкам, потом попали на арабский базар — «сук» по-арабски. Это крытый рынок, по обеим сторонам большие, богато убранные лавки. Лавки наполнены коврами, медной и глиняной посудой, продаются цветные, в руку толщины, витые свечи, туфли и т. д. Очень пестро, пряно, в арабском стиле. Видели интересные мечети, только снаружи, конечно. Наконец уже собрались идти домой, как к нам подходит араб: «Voulez-vous visiter le Palais du Bey?»[285] Конечно, пошли. Повел он нас через какую-то узенькую дверь на широкий двор в арабском стиле, потом долго водил по маленьким и большим комнатам. Красиво там очень. Стены покрыты изразцами, часто удивительно хорошей работы, полы — тоже изразцовые, но всего интереснее и удивительнее — потолки. Это сплошная смесь золота с яркими красками, главным образом красной и зеленой. Уже после глаз различает совершенно правильные линии, острые и закругленные. Общее впечатление чего-то яркого, режущего и пряного, даже несколько грубого; но именно благодаря этой яркости и грубоватости производит впечатление сказки. Повел нас араб в тронную залу. Убрана пестро и ярко, небольшая. В глубине стоит небольшой трон красного бархата. Араб почти насильно усадил меня на него: «C’est le trône du Bey. Asseyez c’est bien»[286]. Так что теперь могу похвастаться, что сидела на троне sa majesté Bey[287]. Из третьей залы араб повел нас на крышу дворца. Это самая простая плоская крыша, как и во всех арабских домах, но вид оттуда удивительный: виден весь Тунис как с аэроплана. После осмотра дворца араб содрал с нас довольно большой бакшиш и еще повел в одну арабскую лавочку. Эта лавочка была очень изящно убрана, между позолоченными арками стояли маленькие диванчики, на полках стояли арабские вазы, веера и бусы. Араб предлагал нам духи, говорил, что ими душится сам бей и что запах их, если растереть, держится двенадцать лет! Даже помазал нам руки из трех флаконов; запах сильный, но пряный и через каких-нибудь 5 часов пропал бесследно.
Расставшись с нашим арабом, мы все разбрелись в разные стороны, уговорившись встретиться в русском кооперативе[288] на rue des Andalouses. Федор Федорович Соколов, Косалапенко и мы с Мамочкой решили до 12 часов ехать в Бельведер.[289]
1 августа 1923. Среда
В Бельведере бродили в самый зной. Там красиво, много интересных африканских растений, что ни новый поворот аллеи, то новый вид. Но я мысленно сравнивала его с Харьковским парком и отдала ему предпочтение. В Бельведере Мамочка упала и разбила себе коленку. Потом все время болела нога.
Русскую столовую мы долго искали. Бродили по арабской части, колесили на одном месте и, в заключении, оказалось, что она находится совсем не там, где мы искали.
Часа в 2 отправились на трамвае в Бардо.[290] Там громадный музей. Лучшее, что было найдено в Карфагене и в окрестностях, находится там. Там 9 или 11 громадных зал. Масса всяких черепов, больших и малых статуй, иные из них очень художественны и для нашего времени. Но меня особенно поразила мозаика. Удивительно тонкая и красивая работа. Там же находится небольшое отделение арабского музея: арабская спальня, гостиная, комната оружия, одежды и т. д. В том же здании находится старый дворец бея. Там все как на сцене: большие, пышные троны с балдахинами, много золота, резные потолки, будто из «Тысячи и одной ночи». Довольно красиво, хотя не изящно. Особенно красива большая тронная зала.
Вечером мы собрались ехать в Бельведер всей компанией. Там почему-то оказалось совсем темно, и ни одной души. Нас остановил сторож араб и что-то долго кричал нам на своем языке и, в заключение, сказал: «Défendu!»[291] А пожалуй, что это самое необходимое слово во всем французском языке.
Вечер провели в кинематографе. И так устали за весь день, что ночь проспали как убитые.
С утра отправились в Карфаген. Сначала пошли в Couvent des pères Blancs[292], были в костеле, в Chapelle de St-Louis[293], в музее. Музей маленький, но очень хорошо и любовно составлен. В самый зной бродили по раскопкам. Некоторые раскопки мало интересны — просто грязные развалины и камни. Но театр очень интересен и хорошо сохранился, виден амфитеатр, мраморные скамьи и сцена. А кругом — виноградники, по которым ходить нельзя. В путеводителе сказано, что где-то близко должен быть Odéon[294], и мы с трудом нашли его. Рядом должна была быть базилика, но мы уже отчаялись найти ее. Случайно я заметила вдалеке колонны и, сломя голову, прямо по виноградникам помчалась туда. За мной пошло еще несколько человек, и наша компания разбилась. Эта базилика, пожалуй, самое интересное. Великолепно сохранились колонны, подземная крестильня и т. д. Я везде лазила и так скверно почувствовала себя на солнце, что был момент, когда мне казалось, что я теряю сознание.
Вернулись мы в Бизерту вечером в воскресенье. Мамочка приехала совершенно больная и теперь еще лежит, эти дни температура у нее была 40,5. Я очень волновалась, и мне было не до дневника; а теперь уж забылись некоторые детали, а главное, пропала охота записывать.
2 августа 1923. Четверг
Неподражаемый ужас — утро! Открываю глаза — светло, я лежу в гамаке, солнце еще низко, значит — меньше семи; все спят, — только кое-где слышны голоса. И мне делается мучительно страшно: это — утро: значит впереди — целый длинный, незаполненный день. Конечно, дела всегда много, и все в моей власти, но какое это дело? Занятия? Мертвые формулы? Читать? Книга прочитана. Библиотека открывается завтра. Писать? Меня не удовлетворяет мое писание, не умею я. Да и надо ли отвлекаться, надо ли убивать червячка, когда я люблю мою тоску, потому что это — единственное, что есть во мне живого, что еще может чувствовать, переживать, а остальное все мертво, бесчеловечно, застой. Взгляд на «Алексеев» — и еще сильнее скребет в сердце: «Там хуже». Там Обломовка, но только не старая, стоячая Обломовка, а умирающая медленной и мучительной смертью. А тут больна Мамочка, нервничает, дергается. За стеной серьезно больна Лидия Антоновна. Мне кажется, что я тоже больна: ведь именно с такого самочувствия начинается тиф.
10 августа 1923. Пятница
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});